Призыв Патриарха Гермогена к русскому народу – спасти Отечество

“Величие и падение Римской Империи” – под таким названием написал когда-то Монтескье свое знаменитое исследование о причинах гибели величайшего культурно-политичес­кого и государственного образования античного мира.

 

Под подобным же наименованием можно было бы написать теперь исследование и о судьбах России – с той разницей, что, быть может, еще большим было величие и, уж наверное, более страшным было падение этого величайшего, после первого и второго Римов, Императорского тела – более страшным, как в смысле быстроты низвержения, действительно мгновенной, так и в смысле глубины падения, положительно неизследимой.

Громадность катастрофы тем более потрясает воображение, что, вопреки нередким суждениям, ни на чем, кроме тягостного неведения и злого предубеждения, не основанным, катастрофа эта никакими объективно-вразумит­ельными причинами обусловлена не была.

 

 

 

Она возникла в обстановке такого блистательного расцвета живых сил и среди такого обилия широко раскрывающихся конкретных возможностей дальнейшего, еще более блистательного, расцвета этих сил, что всякий, самый проницательный человеческий разум, руководимый самой, казалось бы, трезвой человеческой волей, должен был бы в своем практически-политич­еском делании исходить из предположения о всецелой вероятности дальнейших успехов России, дальнейшего разрастания ее могущества, дальнейшего экономического и культурного преуспеяния ее.

Ведь буквально по всем статьям под резким углом вздымалась вверх кривая развития России: хозяйственное благосостояние, гражданственность, политическая мощь, военная сила, просвещение, наука, технический прогресс, искусство всех видов – везде Россия ставила рекорды, несравненную степень которых только сейчас можем оценить мы, озирая умственным оком весь прошедший путь русской истории.

На безбрежных русских просторах расцветал новый культурный мир легко и свободно осваивавший все достижения Запада и вместе с тем лишенный того слепого преклонения пред материальными благами, того узкого практицизма, той прижимистости и приземистости, той тесноты духовных горизонтов, того культурно-морального крохоборства, которые, составляя в известном смысле силу западного человечества, вместе с тем так безысходно обедняют его жизнь.

Уверенной, но легкой и свободной поступью выходила Россия на мировую арену, как некий исполин, который может себе позволить во всем быть широким и великодушным, вплоть до политики, привычно, даже поскольку она выходит за пределы торговых интересов, исполненной, в представлении – Запада, национальной корысти и принципиального макиавеллизма.

И другую роскошь могла позволить себе Россия: не рекламировать себя!

Не кричала о себе, а замалчивала себя Россия.

Не только не домогалась признания Россия, а скорее стеснялась слишком громких его проявлений…

И вдруг – катастрофа, внезапная и оглушительная, начисто и до конца упразднившая все многочисленные “коэффициенты”, которыми так выразительно можно было измерять “прогресс” на всех поприщах общественной, государственной, культурной жизни России.

Дикое поле! Погорелое место!

Не стало Великой России.

Как марево расплылся ее величественный облик, утратив самое имя свое и обернувшись нечестивым государственным образованием мирового же масштаба, но лишенным всякого органического родства с бывшей Россией и прямой задачей себе ставящим сознательное и последовательное разрушение богоустановленного порядка на пространстве земной планеты.

Память о подлинной России осталась только в ее исконной великолепной культуре, которая продолжает быть великой и, в конечном счете, положительной силой, все глубже проникающей в сознание мира.

И все с большей настойчивостью стучится в сознание мира мысль о необыкновенной загадочности, о некой “провиденциальности” судьбы России.

Не чудом ли божественной благодати является ее былой рост, о котором два века тому назад обруселый немец Миних, столь много сделавший для величия России, мог сказать: “Русское государство имеет то преимущество перед другими, что оно управляется самим Богом: иначе невозможно объяснить, как оно существует?”

Не чудом ли Божией кары является и ее срыв?

Пред зрячим духовным взором Историческая Россия, как некое замкнутое единство, встает ныне во всем своем величии, во всей своей духовной особливости, во всей своей культурной целостности.

И все чаще задумывается человек, не утративший мысль о душевном спасении: не содержит ли в себе некую спасительную тайну этот прекрасный, ни на что не похожий самобытный мир, открытый теперь наблюдению и размышлению на всем своем жизненном пути, от начала и… до конца.

Да! До конца!

Нельзя не произнести этого жестокого слова!

Ибо не знаем мы, что готовит нам будущее, в настоящем же мы видим полное нарушение преемственности с прошлым, уход из действительности того, что мы привыкли называть Россией.

С отречением Царя, с опустением Престола, с низвержением Династии, с мученической гибелью Царской Семьи не стало России – и прахом пошли все “коэффициенты” прогресса, а потом, если и возникли в некоторых направлениях новые, то уже в существенно ином плане и не на пользу ни России, ни человечеству, а в прямую им угрозу.

То, что высится ныне на месте России – не Россия.

Россия на русской земле таится в подполье, Россия живет в Зарубежье, Россия светится в прошлом, Россия грезится в будущем, Россия в каком-то распыленном виде, быть может, зреет и там, внутри.

Но, как национально-государственного целого, в настоящее время ее нет.

То, что составляло живую личность России, утратило связь с национально-государственным ее бытием, Россия испытала то, что бывает с людьми, страдающими помутнением и угасанием сознания, онемением свободной воли.

Живая душа уходит в некие глубины, а “видимый″ человек делается игралищем обдержащей его чужой и враждебной силы.

Человек порой живет физической жизнью почти нормально, он совершает обдуманные, тщательно иногда подготовленные поступки, но он “себя” не знает – не помнит, не сознает своего поведения, своего подлинного “я” в нем не обнаруживает.

Такой человек утратил свою “личность”: в нем живет дух посторонний.

“Личность” свою утратила и Россия!

Она избыла свое национальное самосознание.

Эта страшная беда, конечно, зрела издавна, но разразилась она на наших глазах в формах бурной и внезапной одержимости.

Действительно, вдумайтесь в смысл знаменитого “февраля”, для части русского общества и посейчас окруженного дымкой светлой лазури, якобы омраченной лишь в силу позднейшего воздействия темного, отвратительного большевицкого “октября”.

Между тем, именно в образе этого “светлого” февраля свершилось то, что в представлении каждого морально-здорового, не оторвавшегося от русской почвы, русского человека, независимо от его настроенности и политического направления, искони было самым страшным, что только можно было представить: сознательный бунт против Царя – не против определенного Царя, во имя Царя другого, а против Царской власти вообще!

И что же?

Россия восприняла это отталкивающее бесчинство в ликовании праздничном, как весну, как освобождение от злой неволи, как зарю новой светлой жизни!

И это – вся Россия в целом, весь русский народ во всех общественных группах!

Это ли не бесноватость?

Это ли не припадок злой одержимости?

И кончилась на этом Россия.

Покинула ее благодать Божия: за легкомысленно-суетливым, прекраснодушно-мечтательным “февралем” пришел, как Немезида, зловеще-кровавый и сосредоточенно-мрачный “октябрь” – и задавил Россию.

Россия все еще неспособна вернуться к осознанию своей утраченной личности, ибо неспособна осознать свое окаянство…

А как долго, как терпеливо пребывала благодать Божия на челе России, пока не совершено было покушение на Помазанника!

Ведь и Великая война шла так, что Россия двигалась к победе.

Не побежденная Россия стала жертвой революции.

Напротив того!

Россия-победительница была лишена плодов своей победы фактом низвержения ее в пучину революционной смуты.

Революция – не плод поражения, а источник его.

Революция сорвала победу.

Этим Господь как бы с нарочитой ясностью показал нам, что не Он забыл нас, а что мы забыли, что мы Его предали, от Него отказались.

Свергнув Царя, Богом поставленного, мы отреклись от Божией помощи, с железной логикой развернулся дальнейший ход событий, о котором большевики так прямо и говорили: “Сбросили Царя, теперь сбросим и Бога“…

Безблагодатная Россия уже не в силах была противостоять злу, обдержащему ее: духовная личность ее поистине воплощалась в Царе.

Свергнув Царя, Россия утратила свою личность и стала жертвой бесов…

Поразительна внезапность, с которой произошло это оборотничество.

Но, конечно, эта мгновенная катастрофа была лишь кристаллизацией процесса, идущего издавна.

И нельзя лучше задним числом осознать наглядно-показательное значение последних подготовительных стадий назревавшей катастрофы, как вдумываясь и всматриваясь в личность и судьбу нашего отечества.

Не только следует нам любовно всматриваться в прекрасные личные свойства этого светлого человека, являвшего на всем протяжении своей жизни незамутненный образ православного христианина, глубокого и истового, а и вдумываться в предметную сущность связи Царя с Россией, разрыв которой возымел столь трагические для нее последствия.

Будем кратки.

Россия, Историческая Россия, Императорская, закатную красоту которой мы еще помним, встает пред нами прежде всего как Великая Россия.

Но возникла и выросла эта Россия, как Святая Русь, в которой жизнь государства и общества, жизнь отдельной личности и семьи, от Царя до крестьянина, была неотрывна от жизни Церкви.

Начиная с Петра, Россия, все больше успевая в своей великодержавности, все сильнее обмирщалась.

Церковь, правда, не уходила из русской жизни, но она постепенно, с какой-то неотвратимой последовательностью оттеснялась от разных сторон русской действительности.

Если Россия в целом продолжала, однако, как государственно-национальное тело, быть неразрывно связанной с Церковью, то это было только в лице Царя, который являлся воплощением одновременно и Великой России и Святой Руси.

Пока во главе Великой России стоял Царь, Россия не только содержала в себе отдельные элементы Святой Руси, но и в целом продолжала быть Святой Русью, как организованное единство.

Но вот что замечательно!

Чем явственнее сказывалось расхождение с Церковью русской общественности, русской государственности, русского народа, тем явственнее в личности Царя обозначались черты Святой Руси.

Уже Император Александр III был в этом отношении очень показательным явлением.

Еще в гораздо большей степени выразительной в этом же смысле была фигура Императора Николая II.

В этом – объяснение той трагически-безысходной отчужденности, которую мы наблюдаем между ним и русским обществом.

Великая Россия, в зените своего расцвета, радикально отходила от Святой Руси, но эта последняя как раз в это время в образе последнего русского Царя получила необыкновенно сильное, яркое -прямо-таки светоносное выражение.

Чтобы измерить всю силу поистине потрясающей отчужденности между Православным Царем и уходящей от Православия Россией, надо познакомиться с состоянием умов тогдашней России.

Ограничимся несколькими иллюстрациями, извлеченными из публицистики эпохи.

Вот как, в самом начале XX века, писал об этом, в самой общей форме, известный духовный писатель, профессор гомилетики Киевской духовной академии В. Певницкий в статье, так и названной им: “Об отношении к Церкви нашего образованного общества”.

“Издревле Русь называлась Святой Русью, и охранение чистоты и целости Православия она считала своим призванием.

Вы знаете из истории, что наши предки твердо держались уставов Церкви, забота об охранении Православия от всяких нечистых примесей одинаково была на мысли всех сословий русского общества.

А что ныне?

Может ли Русь по-прежнему называться Святой Русью?

Не потускнело ли это светлое титло, которым прежде украшалось наше отечество?

Если бы восстали из гробов наши благочестивые предки и посмотрели на нынешнее шатание умов, на современное непочтительное отношение к Церкви и ее уставам нашего образованного передового общества, они удивились бы изменению наших нравов, и чувства их терзались бы от глубокой скорби при виде оскудения чувств в наших людях.

Представьте себе святую Православную веру, хранимую в Церкви, посланницей небес.

Мы можем так называть ее, потому что она не нашим земным разумом измышлена: источник ее – небесный, божественный.

Она вера откровенная; она свыше, от разума божественного ниспослана нам, и ей, этой небесной посланнице, поручено освещать наше темное сознание и указать нам путь спасения.

Где же среди нас обиталище ее, и где ее принимают?

Принимают ее люди простые, держащиеся руководства Церкви.

Но нет ей благоприятного приема там, где, по-видимому, должен быть особенно слышен и понятен голос ее.

Она хотела бы занять и утвердить себе место среди руководителей общественного мнения, заправляющих печатным словом.

Но многие ли здесь принимают ее и признают своей руководительницей?

Едва ли не большинство сторонится от нее и ищет себе других руководителей, чуждых и даже прямо враждебных ей. В нашем печатном слове, на страницах наших повременных изданий-журналов и газет, – (писал некогда наш самый видный и знаменитый публицист Катков), – “замечается совершенное отсутствие религиозного направления”.

 

Если и слышен инде голос ревнителей и чтителей веры, то он совершенно заглушается шумными голосами людей, знать не хотящих указаний веры и нередко подвергающих глумлению суждения, на ней основанные.

Читайте и перелистывайте наши светские газеты и журналы: чувствуется ли в них такой тон, чтобы вы могли сказать, что это говорят люди, воспитанные в Православии?

Редко, весьма редко.

Правда, многое здесь пишется людьми неправославными, в особенности семитами, враждебно относящимися ко всему христианскому, силящимися и усиливающимися все более и более овладевать нашей повременной печатью.

Нельзя не жалеть об этом, особенно ввиду того, как много способствовали эти пришлые деятели нашей печати распространению антихристианского духа на Западе. Но еще более жаль, что наши русские, наши единоверцы, говорят так, что вы не сумеете отличить их речей от речи какого-либо семита.

Идет вера, эта небесная посланница, в святилища наших высших знаний.

Здесь встречает она храмы Божии, откуда свет небесный должен распространяться и освещать собой сознание людей, посвящающих себя исканию истины.

Но она не довольствуется рукотворенными храмами, а ищет живых храмов, которых желает вести ко спасению, – в сердцах человеческих.

А други и преданные служители веры скорбят, жалуются и на то, что ей, этой небесной посланнице, в живых храмах, витающих в наших святилищах высших знаний, не отводят почетного, ей подобающего, места и часто слишком мало придают значения ее требованиям и указаниям.

Идет она в собрания передовых людей, в роскошно убранные и освещенные дома, куда собираются люди для удовлетворения потребностей своей души, ищущей не то поучения, не то удовольствия.

И здесь ей нет места, и здесь на нее не обращают внимания, и напрасно стала бы она здесь возвышать свой голос.

Идет она… Но нет, не будем более, хотя и мысленно, сопровождать ее в ее странствиях по домам и жилищам нашим, чтобы не видеть того равнодушия, если не прямого пренебрежения, с каким в разных местах встречают ее, и не болеть за нее душой″.

Еще в более общей форме этот же вопрос был поставлен и со свойственной ему беспощадно-острой проницательностью освещен Розановым – человеком, много погрешившим против Церкви Православной, но, в отличие от своих многочисленных современников, настолько органически связанным с Церковью, что, и бунтуя против нее, не в силах был он покинуть ее ограды.

Розанов подвергает обсуждение самое понятие “культуры”, в том ее обличий, которое было характерно для быта русских “образованных” людей, и приходит к выводу, весьма для русской культурной “элиты” невыгодному.

Не обинуясь, он так называемый “простой″ народ противопоставляет обществу “культурному” не по признаку отсталости первого от второго, а напротив, – по признаку явного превосходства “простонародья” над русским “образованным обществом”.

“Будучи чрезвычайно первобытен во всем второстепенном, наш простой народ в то же время во всем существенном, важном высоко и строго культурен. Собственно, бескультурно то, что вокруг него, среди чего он живет, трудится, рождается, умирает; но внутри себя, но он сам, но его душа и жизнь – культурны. В этом отношении он составляет как бы антитезу высшим классам, над ним лежащим, которые культурны в подробностях быта, во всем, что окружает их, но не в строе своем внутреннем и также не в существенных моментах жизни. Можно сказать, и к прискорбию уже давно, что рождается, думает, чувствует себя и других, и, наконец, умирает человек высших слоев если не как животное, то несколько близко к этому; и только трудится он не только как человек, но и как человек усовершенствованный, искусно приподнятый на высоту. Напротив, грубый люд наш, правда, трудится, почти как животное, но он думает, но он чувствует, но он умирает как христианин, т. е. как человек стоящий на высшей доступной степени просвещения…”

Нащупывая пограничность культурного пресыщения с культурным одичанием. Розанов говорит:

“Первобытный, элементарный человек есть не только тот, кто, озирая мир новыми изумленными глазами, ничего не различает в нем и одинаково дивится солнцу и пылающему вдали костру; но и тот, кто всему перестает удивляться, ко всему охладев, так же как и дикарь, только ощущает свои потребности и удовлетворяет их.

Культура есть синтез всего желаемого в истории: из нее ничто не исключается, в нее одинаково входит религия, государство, семья, наконец, весь склад жизни личной и общественной. Все это, насколько оно зиждется, возрастает-навивает на человека одну черту сложности за другой, обогащая его сердце, возвышая его ум, укрепляя волю. И, напротив, – насколько это разрушается, от человека сходит одна черта за другой, пока он не останется прост, обнажен от всего, как тогда, как вышел из лона природы”.

Перенося эти размышления на проблему, особо его занимавшую, -проблему школы, Розанов заключает:

“Отсюда ясна задача нашей элементарной школы: тот культ, который несет уже в себе темный люд, прояснить и распространить – вот в чем лежит ее смысл, ее особое внутреннее оправдание. Мы не сказали -укрепить -этот культ, потому что кровью своей народ наш не однажды уже запечатлел эту крепость. Но столь преданный, но так любящий, он никогда не поднимался на сколько-нибудь достаточную высоту в созерцании любимого им. Можно сказать, что, как нищий, он стоял в притворе храма и плакал, слыша едва доносящиеся до него отрывки песнопений и возгласов; и боролся, и защищал храм, и проливал кровь за его стенами, чтобы не прервали совершающееся в нем. Поистине эта верность достойна, чтобы наградиться, достоин он и увидеть и понять таинственное в нем служение. Этой наградой за верность и должна быть ему школа: около храма, около богослужения, около религии, она -лишь незначительная пристройка, внутренний притвор, вводящий темную и любящую душу в смысл того, что она безотчетно любила и за что страдала. Такова задача школы культурной и исторической, в противоположность антикультурной и антиисторической, какая установлена у нас людом, темным в смысле просвещения и в путях истории”.

Здесь естественно выдвигается Церковь как ведущая сила в школе. “Нельзя слепому доверять вести зрячего… не нужно к Церкви приставлять стражей, чтобы она почти два тысячелетия учительная, взрастившая в учении своем весь христианский мир, не упустила каких-нибудь подробностей, в которых одних могут что-нибудь понимать эти приставленники”.

Так должно быть! А что наблюдается в действительности? “Ни Часослова, ни Псалтыри, ни Ветхого Завета нет в списке рекомендованных, одобренных, допущенных для сельских школ книг″.

Розанов строит обширный план “воцерковления” школьного дела. Строит он дальнейшие планы: воцерковления внешкольной культуры! Видит он необходимость, кроме школы, еще одной пристройки к храму: церковного книгохранилища… Видит он необходимость и бытового сближения духовенства с обществом… Как всегда, мыслит он конкретно. Берет он “мальчика”.

“У этого мальчика нет своего местного священника, который был бы также и священником его сестры и матери, которого он привык бы видеть у себя на дому с образом – служащим молебен или всенощную в памятные семейные дни. Мало-помалу семья, раздвоенная препровождением времени, имея разные приходы, не сливается тесно ни с одним и отвыкает от Церкви… Так образуется не неверующее общество наше -сказать это значило бы грубо ошибиться, но общество страшно уединенное от Церкви и, если не считать полузабытых книжек, вполне ее не ведающее. В свою очередь, Церковь, оставленная высшим обществом, имея живую и постоянную связь лишь с мало обученным людом, становится робка, неуверенна в своих действиях и хоть с болью, но там и здесь поступается для нее должным…”

Итак, грандиозная духовная реформа встает в воображении гениального чудака? Общество воцерковляется! Оно возвращается, подобно блудному сыну, в ограду Церкви! Но ведь для этого нужно было бы этому обществу “прийти в себя”! Способно ли было оно на это? Склонно ли было русское образованное общество к “воссоединению” с Церковью?

На этот вопрос ясный ответ даст нам еще одна, последняя из извлекаемых нами, иллюстрация из публикации эпохи, -как увидим, иллюстрация жуткая по силе и напряженности “антиклерикальной″ настроенности, а главное – по тому жуткому спокойствию, с каким утверждаются в ней самые простые страшные вещи.

Эта иллюстрация извлекается нами не из подпольного безбожного листка, не из радикально-социалистической литературы, а из самого мирного, самого “академического”, самого “буржуазного”, самого высококультурного, широкого и “просвещенного” органа русской повременной печати – из солиднейшего “Вестника Европы”, руководимого солиднейшими Стасюлевичем и Арсеньевым.

Кони, Сергеевич, Герье, Влад. Соловьев -вот высокие имена лиц, которые украшали страницы этого прекрасного журнала своими статьями и целыми исследованиями. Мужи науки, отвлеченной мысли, государственного опыта несли туда самые выношенные свои произведения, зная, что это -подлинно форум надпартийной русской общественной жизни. И вот в отделе “Литературное обозрение” под ничего не говорящими инициалами “М.Г.” находим мы в сентябрьской книжке за 1908 г. следующую многоговорящую рецензию на брошюру некоего Н Казмина-Вьюгова, выпущенную в том же году в Петербурге, под заглавием: “О религиозном воспитании детей″.

“Замечательная брошюра г. Казмина-Вьюгова заслуживает самого глубокого внимания не только педагогов, но и всякого образованного человека. В ней затронут вопрос первостепенной важности, и поставлен он во всем объеме, с силой и задушевностью честно продуманного убеждения.

В двух формах практикуется у нас религиозное воспитание детей, и в обеих оно, по мысли автора, является жестоким насилием над будущим человеком. Одна из них –  отрицание всякой религии, сопровождающееся обыкновенно ироническим отношением (при детях) не только к обрядовой стороне религии, но и к религиозным верованиям вообще. Это делается для того, чтобы дети были свободны. В действительности эта система заранее связывает ребенка.

Всю ошибочность этой системы, широко практикуемой среди нашей интеллигенции, автор вскрывает в следующих умных строках: “Одно из двух: или ваше отрицание истинно, обоснованно, убедительно, тогда не нужно внедрять его детям раньше, чем они могут во всей его силе понять убедительность вашего отрицания. Последнее возможно лишь тогда, когда дети получат общее научное развитие. Если же отрицание не обосновано, если его истинность сомнительна, то какое право имеем мы внушать его беззащитным детям?”

Другая система, может быть, еще пагубнее. Она состоит в раннем приучении детей к исполнению религиозных обрядов, молитве, хождению в храм и проч. Такие родители обыкновенно ссылаются на то, что внешнее в религии есть выражение и, вместе, способ пробуждения внутренней потребности, как рождается крик радости или дрожь испуга. Какой смысл имеет благодарственная молитва к Богу в устах ребенка, когда у него нет самого чувства? Мы назвали бы вопиющей нелепостью систему воспитания, которая заставляла бы детей, например, ежедневно в определенный час громко выражать радость, притом -одними и теми же словами и телодвижениями, но не это ли самое делают с детьми те, кто заставляют их читать без смысла готовые молитвы, и пр.?

Эта система опаснее, чем это кажется с первого взгляда. Она гипнотизирует ребенка, и часто на всю жизнь. Воспитанное в детстве благоговение ко всему церковному сделает юношу несвободным в его религиозных исканиях; оно или заставит его бессознательно бояться отрицания, быть робким и непоследовательным из страха разрушить уютный мир детских привычек и представлений, или наоборот, в упорной борьбе с этими трудноискоренимыми привычками толкнет его к резкому озлобленному отрицанию, но это еще не все. Сторонники церковно-религиозного воспитания не ограничиваются внушением религиозного чувства: они стараются сообщить ребенку известный цикл религиозных понятий, которые представляют собой готовые ответы на глубочайшие мировые загадки. В семье, а еще более в школе, ребенок получает множество догматических знаний – о том, что Бог есть, что Он сотворил мир и т. д. Известно, какой характер носит преподавание Закона Божия в наших школах. Восьми и девятилетним детям законоучитель обязан (таково требование программы) сообщать общие понятия “о Боге, творце мира, о Его вездесущии, всемогуществе и благости… об ангелах, душе человека, созданной по образу Божию” и пр. Что поймет здесь ребенок? Автор обстоятельно и очень тонко выясняет разнообразный вред, проистекающий из такого воспитания для ума, воли, для нравственного склада ребенка. Чего стоит, например, одна идея непрестанного вмешательства Бога в естественный порядок вещей, прививаемая этим путем ребенку? Войдя в плоть и кровь, сделавшись привычкой, она парализует разум и укореняет фатализм; зачем допытываться причин, зачем обдумывать заранее? Бог послал. Бог не попустил, как Бог даст, – и кончено”.

Автор брошюры имеет свою систему: надо развить чувство связи с миром, идеализм! Рецензент не согласен. Надо внушать детям чувство мировой связи, которое не постижимо рассудком: “Все религии, – по мнению рецензента, – опираются на эту почву; изберет ли воспитанник позже какую-нибудь догматическую религию или нет – во всяком случае, мы должны пробудить в нем религиозность, которая есть не что иное, как всеобъемлющая разумность”.

Достаточно на этом, бегло нами обрисованном, фоне представить себе облик нашего последнего Царя, чтобы реально ощутить ту непроходимую пропасть, которая лежала между Государем Императором Николаем Александровичем и русской общественной средой.

Отчужденное одиночество – вот на что был обречен этот истинный и истовый православный христианин на Престоле Православного Царя.

Теми именно свойствами своими, которые делали из него идеального Русского Царя, он становился загадочным и непонятным “лучшим” людям своей Земли!

Вот корень национально-общественной трагедии всего его царствования, вот корень катастрофы, которая вырастала из этой трагедии.

——————————————————————————–

* Автор очерка архимандрит Константин (Зайцев, 1887-1975) – крупнейший отечественный мыслитель нашего времени.

Окончив Петербургский политехнический институт, он участвовал в Белом движении. Потом эмиграция, преподавательская деятельность в Праге, Харбине. В 1945 году в Пекине К. И. Зайцев был рукоположен во священники, а в 1949-м в Джорданвилле (уже в США) отец Кирилл принял постриг с наречением имени Константин. С 1950 года и до самой смерти отец Константин руководил печатным органом Русской Православной Церкви за границей-“Православной Русью”, а в Свято – Троицкой духовной семинарии преподавал пастырское богословие и историю русской литературы.

“Настоящий очерк, -писал о публикуемой работе архимандрит Константин, -был напечатан в 1943 году в харбинском “Хлебе Небесном”. Воспроизводится он с незначительными, по большей части чисто редакционными, изменениями. Если бы автор писал его наново, под живым впечатлением событий, возникших в мире за последние годы, то, надо думать, естественно сгустились бы эсхатологические краски. Но в общем ни опыт истекших лет, ни то обстоятельство, что в подписи автора слово “профессор” заменилось словом “священник”, не заставляют пересмотреть написанное по существу. Выношенное автором в процессе долголетнего размышления понимание судеб нашей Родины получило лишь большую крепость. Воспроизводя, без всяких изменений, этот очерк еще через 20 лет, с вновь измененной подписью, автор может лишь подтвердить все здесь сказанное”.

 

 

http://www.pokaianie.ru/guestbook

 

Наследник русского престола Николай и Александра (тогда ещё Алиса Гессенская) познакомились в 1884 году на свадьбе сестры Алисы – Елизаветы с князем Сергеем Александровичем.

Цесаревицу тогда было 16 лет, ей же ещё меньше – 12.

Эта юная девочка настолько поразила его, что он в своём дневнике написал: «Мне очень-очень грустно, что милая Аликс покинет меня».

Затем через несколько месяцев он написал: «Я хочу на ней жениться».

Алиса родилась в туманной долине Рейна в семье великого герцога Эрнеста Людвига IV Гессенского и Алисы Английской.

В её жилах текла кровь королевы Марии Стюард.

В шестилетнем возрасте Алиса потеряла мать.

Внучку взяла на воспитание королева Виктория, чьим именем названа целая эпоха.

В эталонной семье британского королевского дома и выросла принцесса Алиса.

Она впитала традиции и нравы британского двора, её родной язык – английский.

Через долгих 5 лет Аликс вновь приезжает в Россию.

Ей уже 17.

Юная шалунья превратилась в принцессу с немного грустным взглядом.

Полтора месяца Алиса проводит в Петербурге, где часто общается с цесаревичем Николаем и имеет успех во дворе.

Николай просит у отца разрешение на брак с принцессой Алисой.

Но Александр III желал тогда политического брака для своего сына.

Дабы укрепить союз между Россией и Францией Николаю была предложена партия с принцессой Орлеанского двора, но тот отказался.

С подачи императрицы-матери, высший свет выносит Алисе приговор: «Необаятельная, деревянная, холодные глаза, держится, будто аршин проглотила».

Аликс после этого вынуждена была покинуть Россию.

И снова 5 лет разлуки…

Цесаревич продолжает упорно отказываться от политических браков и ждёт, когда судьба соединит его с любимой Аликс.

В конце 1891 г. в его дневнике появляется запись:

«Моя мечта – когда-нибудь жениться на Аликс. Я давно её люблю. Но ещё сильнее с 1889 года, когда зимой она провела 6 недель в Петербурге. Я почти убеждён, что наши чувства взаимны».

И действительно, чувства Алисы к Николаю взаимны, вследствие чего она отказывает всем претендентам на свою руку и сердце.

Отец запрещает Николаю встречаться с Алисой во время её редких приездов в Россию.

Теперь влюблённых связывает только переписка, налаженная с помощью Елизаветы Фёдоровны, питавшую к младшей сестре почти материнские чувства.

Любовь их остаётся неизменной.

Они продолжают писать друг другу и мечтать о том, чтобы соединиться в будущем.

В начале 1894 года состояние здоровья Александра III резко ухудшилось.

Прогрессировала болезнь почек.

Чувствуя, что его дни сочтены, царь, наконец, уступает долготерпению сына.

Помолвка будущего императора должна была состояться в Британии на свадьбе брата Алисы, куда Николай приехал со своей свитой.

Но между ними были не только разные традиции двух стран, но и религия.

Алиса была протестанткой и перейти в православие для неё было непреодолимо.

Для того, чтобы стать женой наследника престола нужно было принять православие.

Она писала ему: «Я уверена, что ты не хочешь, чтобы я пошла против своих убеждений.

Какое счастье может быть в браке, которое начинается без благословения Божьего?

А я считаю грехом изменить вере, в которой была воспитана и которую люблю».

Императрица проделала большую работу: она ознакомилась с православием, после чего избрала его всем сердцем.

Накануне помолвки Алиса чувствовала что-то плохое, её предчувствие говорило ей, что близится катастрофа.

Она так долго ждала этого брака, но согласившись – постоянно плакала и не понимала причину своих слёз.

После помолвки, 8 апреля 1895 года Николай оставляет в своём дневнике восторженную запись: «Чудный незабвенный день моей жизни. Я целый день ходил как в тумане!».

Весной и летом они наслаждались друг другом, планируя будущую семейную жизнь.

В тот период Аликс в дневнике Николая написала одну из своих любимых фраз на русском языке: «Счастье и нужду переживают они вместе. И от первого поцелуя до последнего вздоха они о любви лишь поют друг другу. Всегда верная и любящая, преданная, чистая и сильная как смерть».

Эти слова оказались пророческими, ведь со смерти Александра III начнётся их жизнь.

И смерть от руки палачей разлучит их друг с другом.

20 октября ст.ст. умирает царь Александр III.

На следующий день Алиса принимает православие, ей было дано новое имя – Александра Фёдоровна.

Много лет влюблённых разделяли придворные условности, запреты царствующих родителей и расстояние.

Они ждали того дня, когда смогут объединить свои сердца воедино.

Ещё совсем недавно скончался Александр III (отец будущего императора).

Впереди был долгий пост, в течение которого нельзя было жениться.

И влюблённые, ждавшие друг друга, казалось, целую вечность, свадьбу решили не откладывать.

И 14 ноября 1894 года (спустя 3 недели после похорон императора) в часовне Зимнего дворца состоялось венчание последней царской четы: принцессы Александры и наследника престола русского Николая.

Николай всегда мучительно не желал престола и власти, которые так внезапно на него свалились.

Был объявлен год траура, придворная жизнь замирает.

Для молодых это было весьма кстати.

Они всецело поглощены друг другом.

Лучшие часы они проводили в Александровском дворце, затерявшемся среди огромного царско-сельского парка.

Любовь переполняла их.

31 декабря 1994 года они делают запись в уже в их общем дневнике: «Вместе с таким непоправимым горем Господь наградил меня счастьем, о котором я не мог даже мечтать, дав мне Аликс!» (Николай);

«Последний день старого года. Какое счастье провести его вместе! Моя любовь выросла такой глубокой, сильной и чистой, она не знает предела. Да благословит и хранит тебя Господь!» (Александра).

Аликс оказалась в сложной ситуации: ей пришлось выступить в роли императрицы в чужой стране, она стеснена плохим знанием языка, это становится тяжким трудом для неё.

Молодая императрица делала незначительные ошибки, но в глазах петербургского высшего света они выглядели необузданно-страшными.

Между ней и придворным окружением возникла и начала расширяться пропасть некоего отчуждения.

Торжественная коронация Николая II, как царя престола, состоялась в Москве мае 1896 года и растянулась на 9 дней.

Однако начало царствования обернулось великой трагедией: в программу двухнедельных коронационных торжеств строители запланировали народные гуляния на Хадынском поле с пивом и мёдом, с царскими гостинцами, каждому пришедшему на гуляние от Николая II был обещан подарок в виде цветного платка, к нему прилагалось полуфунта колбасы, пригоршня конфет и пряников, а также эмалированная кружка с царским вензелем и позолотой.

Площадка для такого празднества была оборудована напротив бывшего Петровского Дворца.

Но власти должным образом не подготовили в порядок Хадынское поле, кроме самой праздничной площадки.

На Хадынке начала собираться толпа, которая в буквальном смысле затоптала сама себя.

Никто не предполагал, что придёт такое большое количество народа: от 300 до 500 тысяч народа.

Многие обвиняла Николая в том, что не смотря на такую трагедию он продолжал праздновать.

Это было не так.

После коронации он ездил на Хадынское поле, в больницы, он распорядился выдать всем пострадавшим материальное пособие, всех погибших похоронить за счёт казны и чтобы не нанести оскорбление своим союзникам во Франции – приехал туда.

Там был торжественный приём, который по просьбе царя был сокращён, в других посольствах такие приёмы были отменены.

Далее Николай II со своей женой поехали в иные политические поездки: в Нижний Новгород и Киев, а также на родину императрицы.

Вместе с родителями путешествует также их первая дочь Ольга, которой было тогда полгода.

Она родилась 3 ноября 1895 года, одновременно с окончанием траура по Александру III.

Затем с двухгодичными интервалами появляются на свет ещё 3 дочери: Татьяна в 1897, Мария – в 1899, Анастасия – в 1901 году.

Царская семья мечтает о наследнике – гарантии стабильности монархии.

Они много молились, чтобы Бог даровал им сына, но чудо таки и не происходило.

Своих детей они воспитывали на английский манер: дети утром принимали холодный душ, вечером же тёплую ванну; одевались просто, одежда и обувь от старших часто переходила к младшим.

Дети сами у себя убирали в комнате и следили за порядком. С отцом дочери разговаривали по-русски, с матерью по-английски.

В их семье царила сплочённость, любовь и поддержка друг другу.

Эта последняя царская чета является показательным примером для многих современных наших семей, в особенности обеспеченных.

Молодёжь сейчас не учат милосердию, доброте и трудолюбию; они впитывают в своё воспитание то, что всё можно решить с помощью денег, также своей миссией считают, что нужно неуважительно относиться к тем, кто ниже их по социальному уровню.

Царская семья – это эталон того, как нужно воспитывать своих детей: не смотря на хороший достаток и высокое социальное положение нужно относиться с уважением ко всем без исключения людям, хорошо учиться, выполнять дома разную домашнюю работу и обходиться без нянек.

30 июля 1904 года в царской семье появляется долгожданный сын, которого нарекли Алексеем.

Через месяц после рождения у цесаревича Алексея у наследника открылось кровотечение из пуповины, как сигнал о появлении неизлечимой болезни гемофилии (несвёртываемость крови).

Малейшая царапина или ушиб могли привести к гибели Алексея.

В день, когда врачи сообщили диагноз, Александра Фёдоровна постарела на несколько лет.

С тех пор чувство вины и ответственность перед сыном никогда не покидали её.

Вскоре начинается период Григория Распутина.

Это тот феномен, который не мог объяснить никто.

Старец Григорий мог то, чего не могли медики.

Он облегчал страдания Алексея.

Александра Фёдоровна уверилась, что судьба ребёнка всецело зависит от него, что Распутин послан Богом для того, чтобы спасти её сына.

Используя Распутина, враги России скомпромистировали Романовскую семью в глазах русского общества, дав врагам династии повод для самых нелепых обвинений, но императрица ничего не хотела замечать.

Распутин стал другом семьи, без которого уже не могли обойтись.

Он обладал чудодейственными способностями.

Распутин был убит ночью 17 декабря 1916 года депутатом государственной думы Пуришкевичем В.М., князем Дмитрий Павловичем и поручиком С. М. Сухотиным по общему сговору по политическим мотивам.

Дело в том, что многих не устраивало частое посещение Распутиным дома Романовых, в частности его влияние на них, а также издание Распутиным 2-х своих книг: «Мои мысли и размышления».

http://www.pokaianie.ru/guestbook

Игорь Шафаревич:

«Сделать Россию нерусской не удастся»

Исполнилось 90 лет известному учёному и общественному деятелю 03.06.2013

Школьником он сдавал экстерном экзамены на механико-математическом факультете МГУ.

А после окончания школы в 17 лет был принят сразу на последний курс этого факультета.

В 19 лет он защитил кандидатскую диссертацию, в 23 года – докторскую…

Затем научная и преподавательская деятельность, звания, премии.

Однако одновременно в нём идёт и непрерывная внутренняя работа, побуждаемая осознанием несовершенства, несправедливости, фальши окружающей жизни.

Стремление разобраться в причинах происходящего приводит его в круг диссидентов.

Он выступает против преследования инакомыслящих, использования психиатрии как средства политических репрессий, становится членом Комитета прав человека.

Особенно много сил отдаёт защите свободы религии и прав верующих в СССР.

И это при том, что его отец как-то признался: за годы Гражданской войны он увидел и пережил такое, что лишило его веры в какого-то благого для человека Бога, Бога, с которым возможен личный контакт.

Но сам он ощущал иное: «Мне кажется, вера помогала мне пережить отчаяние на протяжении всей моей жизни.

Религиозное переживание даёт человеку, народу возможность воспринимать свою жизнь как нечто осмысленное, вывести её из категории театра абсурда».

Такое отношение к вере, к воспитанной с детства любви к русской литературе, истории не могло не сказаться, и его пути с либерально настроенными диссидентскими кругами резко расходятся.

Потому что главной темой его философских и публицистических размышлений становится судьба русского народа, оскорбительное и униженное состояние, в котором он оказался.

Шафаревич приходит к выводу, что самое главное для современной России – отстоять право на осмысление своей истории, своего исторического опыта.

И способствовать изменению народного сознания, придавленного глыбами лжи и обмана.

Нужно, чтобы русские оказались готовы к неминуемому повороту истории, который в противном случае может оказаться гибельным для них.

Совсем недавние скандалы в обществе, связанные с праздником Победы, только подтверждают верность его слов:

«Но пока взгляд на Россию как на ошибку истории считается передовым, культурным, интеллигентным, даже единственно приличным, до тех пор, конечно, никакого здорового развития быть не может.

Либо страна погибнет, либо эту духовную болезнь удастся преодолеть».

Во время встречи с журналистом Игорь Шафаревич был бодр, открыт и приветлив.

В эти дни он всецело погрузился в редактуру своей книги по математике, выходящей в Германии, но от непростого разговора о настоящем и будущем нашей страны, нашего народа не отказался.

– Игорь Ростиславович, что способствовало пробуждению в вас гражданского и национального чувства в молодые годы?

Ведь надо было перебороть в себе инстинкт самосохранения, элементарный страх?

– Когда-то я познакомился с человеком, проведшим много времени в лагерях – больше тридцати лет.

Он был дворянского происхождения и глубоко русским человеком.

Помню, я спросил его: видимо, ощущение себя русским человеком всё же закладывается ещё с детства, когда ты слушаешь народные сказки и былины?

Он улыбнулся: в детстве я слушал Contes de Perrault (сказки Перро)…

А вот я в детстве слушал настоящие русские сказки.

Думаю, это и было причиной моего осознания себя именно русским человеком.

Помню, у меня в комнате – в коммунальной квартире, где мы жили, – была круглая вращающаяся этажерка.

И была там книга русских былин, которые я постоянно перечитывал.

А с другой стороны, я думаю, что национальное чувство должно быть врождённое, оно заложено в твоих генах.

Помню, какое огромное впечатление произвёл на всех нас фильм «Александр Невский» – особенно в тех местах, где говорились высокие слова о Родине.

Потом во мне стало пробуждаться осознание того, что в окружающей жизни очень много показного, фальшивого, что русским народом манипулируют.

Власть и сейчас действует так же – с подозрением к русским, готова манипулировать их чувствами, зачастую считая, что русское самосознание – это уже экстремизм и что с ним надо бороться.

При этом мы живём в стране, где восемьдесят процентов русского населения…

Это огромная сила, поэтому так велики старания наших противников подчинить нас своей воле.

– Ваш талант в сфере точного знания проявился очень рано. Человек, снискавший славу в раннем возрасте, может предаться самообольщению, почувствовать себя избранным, поверить в своё превосходство над другими…

– Избранничество? Я думаю, что это не в русской наследственности, не в наших корнях.

Наоборот – у многих из нас в крови готовность к самопожертвованию.

Мне рассказывали, как однажды, во время Великой Отечественной, вражеская танковая атака была отбита, – и поворотным в ней был момент, когда один из бойцов с криком «…так вашу мать!» бросился с гранатой под танк.

Именно – не клянясь в преданности каким-то высоким идеалам, а вот так, под грубую брань, отдавая душу «за други своя».

К этому чувству русских – к их патриотизму – и апеллируют всегда, когда хотят их использовать в собственных интересах.

Вероятность того, что народ всё-таки начнёт свои интересы и права отстаивать, велика, поэтому властям как-то приходится с этим бороться, они ощущают опасность…

Не вспомню, как в нынешней, но в так называемой брежневской конституции ещё до перестройки отношение к слову «русский» было как к слову неприличному.

Потом власть начинала снимать какие-то словесные запреты – но это были лишь незначительные внешние уступки.

Тем не менее была резкая реакция на попытки возврата старорежимных, дореволюционных символов и смыслов.

Было даже организовано совещание историков в ЦК КПСС, носившее подчёркнуто идеологический характер, материалы его потом публиковались в журнале «Вопросы истории».

Там говорилось, что начинаются недопустимые ревизионистские отклонения – что царская Россия, к примеру, уже и не рассматривается как «тюрьма народов»…

– Древние говорили: Errarehumanumest. То есть человеку свойственно ошибаться.

Проходит время – и ты вынужден признать ошибочными какие-то совершённые тобой поступки.

Так, например, писатель Леонид Бородин обмолвился за год или два до кончины: да, дескать, сажали – и правильно в общем, делали…

Подтекст понятен – говоря словами Зиновьева, диссиденты метили в коммунизм, а попали в Россию.

В то время многие мыслящие люди от «красного» переходили к пониманию национального, а некоторые из националистов стали понимать, какие подлинные ценности утрачены с советской эпохой.

Да и сами вы писали о том, что эпоха социализма у нас не была единым монолитом длиной в семьдесят лет.

Что она делится, если упрощать, на две части – во многом противоположные друг другу.

Откуда берутся люди, способные объяснить другим все правды и неправды жизни? Все её сложности и противоречия?

– Было время, когда этот вопрос болезненно переживался мной…

Мне и теперь не ясно, являются ли люди, думающие не только о себе, но и о судьбах народа, частью этого же народа?

Или это какой-то отдельный народ, который надо отдельно изучать?

Думаю, люди, способные думать о судьбах народа, просто не отделяют себя от его интересов, от интересов страны.

А вот многие, кому по должности положено думать о людях, думают в основном о своих собственных интересах.

Они ему чужие.

И просто уводят народ от осознания им своих высших целей.

И это ещё, по-моему, Данилевский осознал… Тут две разные культуры, которые живут неизвестной друг другу жизнью.

– В вашей книге «Трёхтысячелетняя загадка» есть фраза: «Аккуратно, постепенно сделать Россию нерусской не удастся».

Насколько в вас сильна эта убеждённость теперь, по прошествии многих лет.

Ведь теперь стало ясно, какие мощные силы используются как инструменты дерусификации.

В 90-е годы я бы с вами согласился, а сейчас…

– А по-моему, нет – всё-таки сделать это не удаётся.

Нас очень трудно изменить.

Конечно, телевидение сегодня во многом антирусское.

Очень многие программы, которые я смотрю, или просто русофобские, или с русофобским подтекстом.

Для этого и захватывали телевидение.

Конечно же, трудно сегодня русскому человеку быть оптимистом, но всё же…

Хотя у нас по-прежнему в употреблении ельцинская терминология – россияне.

Ему подсказали когда-то, что это такое старорусское будто бы слово.

А он имел как раз психологию этакого царька…

Русским не свойствен агрессивный национализм, какое-то враждебное восприятие других народов, но слово «россияне» растворяет в себе русскую доминанту.

Я знаю многих людей, которые пытаются деятельно противодействовать злу дерусификации.

С интересом читаю патриотическую публицистику – особенно такую, что подкреплена значительной информацией, оперирует фактами.

Но я не во всём соглашаюсь с некоторыми авторами.

Иные, например, уже говорят о каких-то формах «партизанской войны», о жёстких действиях, на которые нынешняя молодёжь способна, тогда как мы, старшие поколения, погрязли в болтовне.

Есть какие-то моменты, которые выдают их как людей крайностей, но при этом искренних и честных.

– Несколько лет назад на объединённой коллегии Генпрокуратуры, с участием других весомых структур, было заявлено, что политическим врагом номер один сейчас является русский национализм.

Всего в тот год в стране было совершено более трёх миллионов преступлений, и только триста с небольшим, то есть одна сотая процента, были преступления, связанные с этническими конфликтами.

Но именно эта одна сотая процента была представлена как главная опасность.

– Да, как мы уже с вами говорили, власть боится национальных чувств русских.

Но следует и отдавать себе отчёт, что поводов для новых катаклизмов у нас хватает и раскачать лодку легко.

Должен заметить, что в попытке пресечения русского национализма у власти могут быть не только порочные подходы, но и вполне естественные опасения.

Недавно я читал статью одного известного пропагандиста национальной идеи – о том, что власть вытесняет национальные протестные формы в подполье.

Возможно, так оно и есть, но, с другой стороны, жёсткая установка на такой протест может отдавать авантюризмом и привести к разрушениям.

Такого рода «партизанская война» может развиваться непредсказуемо.

Поэтому надо быть реалистами. Всё-таки в последнее время жизнь немного повернулась к лучшему, появилась какая-то стабильность, у людей есть какая-то работа, которая их кормит. И мнение, что строящуюся сейчас жизнь нужно разрушить, пусть она и плоха с моральной точки зрения, слишком жёсткий взгляд на вещи.

– Вообще-то ограбленных примирить с грабителями трудно, как и оклеветанных с клеветниками…

Но давайте о другом – скажите, есть такие темы социальные, которые бы вы взялись объяснить людям?

О чём вам сегодня думается?

– Знаете, интересно думать о том, до чего руки почему-то не дошли ещё.

Интерес увлекает и придаёт сил. Когда появляется такой интерес, он стимулирует и деятельность, и мысль.

– Вы писали, что XXI век будет свидетелем разрушения того цивилизационного типа, который сложился в Западной Европе и США…

– Да, и не отказываюсь от этой мысли. Только этот процесс идёт медленнее, чем мне представлялось… И хотелось бы. Но процесс этот медленно, но идёт. Уже видно, что западное общество теряет свои силы.

– Действительно, историческая упругость там утрачена. Мне кажется, прежде всего в связи с внедрением мультикультурных подходов и потоками мигрантов. Это меняет и Европу. В Америке идёт латиноамериканизация…

– Надо сказать, что в этих процессах есть некая историческая справедливость.

Благодаря им она и восстанавливается.

Вспомним, что земли, на которых сегодня селятся мексиканцы, были когда-то отторгнуты Америкой, а это примерно половина Техаса и Калифорнии.

Всё не так безнадёжно, так что будем надеяться.

http://www.pokaianie.ru/guestbook

 

Достоевский о началах русской народной самобытности

 

«Мерило народа не то, каков он есть, а то, что он считает прекрасным и истинным».

В этом был убежден Ф.М. Достоевский, лучше других познавший и бездны русской души, и вершины русского духа.

Сегодня день рождения великого писателя.

Он родился 30 октября – по юлианскому календарю; в пересчете на григорианский календарь этот день в нынешнем столетии падает на 12 ноября (а не на 11-е, как ошибочно считается).

Отмечая рождение писателя, никогда не сомневавшегося в великом предназначении русского народа, портал «Православие.ру» публикует статью Александра Васильевича Моторина, доктора филологических наук, профессора, заведующего секцией нравственного и эстетического воспитания Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого.

Полный расцвет творчества Ф.М. Достоевского знаменательно совпадает с приобщением к старорусской жизни – в географическом и духовном пространстве.

С мая 1872 года писатель подолгу живет на земле Старой Руссы, углубляясь в постижение старых, но и вечно новых начал русской почвы, народности.

Между прочим, это сказалось в существенном преображении творческой установки:

с 1873 года Достоевский начинает «Дневник писателя» и ведет его, выпуская в свет с перерывами вплоть до января 1881 года – почти до самой своей кончины.

Перерывы в работе над «Дневником» по сути таковыми не являются.

Большие итоговые романы «Подросток» (1874–1875) и «Братья Карамазовы» (1878–1879) можно и должно рассматривать как притчевые включения в ткань творческого Дневника жизни, наподобие непосредственно помещенных в «Дневник писателя» малых произведений («Мальчик у Христа на елке», «Бобок», «Сон смешного человека», «Кроткая»).

В сопроводительных дневниковых пояснениях к этому роду произведений Достоевский указывает на их особую художественность:

правдивость, почти не вымышленность, приближающуюся к творческому заданию самого «Дневника»:

писать «о виденном, слышанном и прочитанном» (Дневник писателя. 1876. Март).

При таком подходе даже в большом романе начало художественного вымысла, воображения отчасти погашается стремлением к образному осмыслению действительного жизненного опыта, подлинного личного переживания.

Таким образом, зрелый Достоевский в значительной мере вернулся к одному из коренных начал русского самосознания: к словесному творчеству, свободному от личного произвола художника, от магической игры воображения, от искушения создавать и навязывать большому Божиему миру свой собственный мир, свою правду.

Это творчество летописное, молитвенное, проповедническое, богослужебное, всегда в той или иной мере пророческое (не столько в смысле предсказания будущего, хотя и это неизбежно, сколько в смысле духовного богообщения, исполнения Божией воли).

Многие современники признавали в Достоевском черты пророка, и сам он, несомненно, стремился в последние годы жизни к такому предназначению как единственно истинному для писателя (потому и любил на склоне лет принародно читать стихотворение А.С. Пушкина «Пророк»).

Именно в этом пророческом, летописно-дневниковом завершении и совершенстве творческой жизни писатель с особенной ясностью осознал и обозначил свою главную цель и задачу: «Главная цель “Дневника” пока состояла в том, чтобы по возможности разъяснять идею о нашей национальной духовной самостоятельности и указывать ее по возможности в текущих представляющих фактах» (Дневник писателя. 1876. Декабрь. – XXIV, 61).

Русскую народную самобытность Достоевский рассматривает с двух основных сторон:

со стороны ее вечных, неколебимых «начал», или «идеалов», и со стороны современного, текущего отступления от этих начал – совращения, развращения русской души в лице многих «желающих совратиться» (Дневник писателя. 1876. Апрель. – XXII, 130).

Писатель верит, что пока существуют начала, существует и народ и ничто не может его уничтожить, поскольку начала его жизни вечны, разве что он сам (или какая-то часть его) откажется от самого себя, предаст себя в руки врага Божиего и человеческого.

Но и в этом печальном случае народ, будучи соборной личностью, сотворенной для вечной жизни, не исчезнет, а расколется на две доли, точнее – уже на два разных народа, один из которых унаследует вечную райскую жизнь с Богом, другой – вечное адское умирание с сатаною, согласно евангельской притче Христа о Своем Втором пришествии и Страшном суде над народами-языками (см.: Мф. 25: 31–46).

На этой притче строится вся православная историософия, сторонником которой оказывается Достоевский: каждый народ, как и каждый отдельный человек, сотворен не только для временной, но и для вечной жизни и всегда пребывает в ответе перед Богом за свои земные помыслы, слова и деяния.

В февральском «Дневнике писателя» 1876 года о народных началах говорится так:

«Наш народ хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо, но никогда еще в нем не было безначалия…

А идеалы в народе есть и сильные, а ведь это главное:

переменятся обстоятельства, улучшится дело, и разврат, может быть, и соскочит с народа, а светлые-то начала все-таки в нем останутся незыблемее и святее, чем когда-либо прежде» (XXII, 41).

Идеальные русские начала сложились и утвердились за века страданий ради Христа и выразились в «простодушии, чистоте, кротости, широкости ума и незлобии» (XXII, 44), в желании послужить ближнему своему, а в конечном счете – Господу Богу.

«Знает же народ Христа Бога своего, может быть, еще лучше нашего, хоть и не учился в школе.

Знает – потому что во много веков перенес много страданий, и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом Боге-Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится» (XXII, 113).

Идеалы русского народа «сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони» (XXII, 43); «его исторические идеалы» – это, прежде всего, святые подвижники, «да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!» (XXII, 43).

Многие из них были первыми и лучшими писателями нашими (от Феодосия Печерского до Тихона Задонского).

Светлые русские начала отразились и в образах новой словесности – той ее части, которая унаследовала достоинства словесности древнерусской:

«все, что в ней есть истинно прекрасного, то все взято из народа» (XXII, 43).

Самый чистый и глубокий источник русского народного духа – православное монашество, к которому старец Зосима в «Братьях Карамазовых» обращается с поучением: «Берегите же народ и оберегайте сердце его.

В тишине воспитайте его.

Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ – богоносец» (XIV, 294).

Именно из среды монашества, напоминает Достоевский устами старца Зосимы, «издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь?..

Русский же монастырь искони был с народом» (XIV, 294).

Лучшие представители народа вопреки подавляющей все духовное мирской среде находят в себе силы, чтобы уйти в монастырь и уже там обрести благодатные сверхчеловеческие силы для поддержки падающего мира.

Кто-то эту поддержку оказывает, не покидая монастырь, подобно старцу Зосиме, а кто-то, подобно Алеше Карамазову, – возвращаясь из монастыря в мир.

Сам старец Зосима благословил Алешу на это возвращение в мир:

«Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок» (XIV, 259).

Крестьянка мнет лен. Пермской губ. Фото С. М. Прокудина-Горского. 1910 г.

Среди носителей народных начал в современности Достоевский особо отмечает русских женщин, непосредственно связанных с продолжением народа в поколениях и с воспитанием народной души от младенчества.

«Русский человек в эти последние десятилетия страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее» (XXIII, 28); «в ней заключена одна наша огромная надежда, один из залогов нашего обновления» (XXIII, 28).

Поэтому на страницах «Дневника» и в художественных произведениях писатель тщательно исследует женские судьбы, особенно те обстоятельства, в которых женщина лишается права на семью, на рождение и воспитание детей.

Этому искажению женской доли способствует общее давление разлагающейся, «варварской» западной культуры нового времени, и в частности деятельность судов, часто неправедных, с точки зрения русских представлений о справедливости.

В целом «руссизм», «русскую правду», «русскую особь», «русское начало» (XXIII, 40) Достоевский в зрелые творческие годы определил как производные от «русского духа» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 40), понимая под «духом» веру православную и язык как неповторимо русское выражение этой веры.

Отсюда повышенное внимание писателя к жизни родного языка (см., например, «Дневник писателя» за 1876 год, июль–август, гл. 3, разд. «Русский или французский язык?» и «На каком языке говорить будущему столпу своей родины?»).

Отсюда же и непрестанное внимание к состоянию православной веры в России (это один из основных вопросов в «Дневнике писателя», а также в крупных художественных произведениях – от «Преступления и наказания» до «Братьев Карамазовых»).

По Достоевскому, «отрицающий народность отрицает и веру.

Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве» (письмо А.Ф. Благонравову от 19 декабря 1880 г. – XXX. Кн. 1, 236).

Достоевский уверен, что Россия «несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, – Православие, что она – хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 46).

Отсюда проистекает высшее предназначение русского народа как истинно православного – ненасильственное примирение всех народов в правой вере, причем с сохранением духовного своеобразия, языка каждого народа: «…назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения.

И это вовсе не позорно, напротив – в этом величие наше…

Кто хочет быть выше всех в Царствии Божием – стань всем слугой» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 47).

Эта мысль станет любимой у Достоевского и получит полное развитие в «Дневнике писателя» за 1880 год.

Русские представляются писателю неким всеобъемлющим духовным единством, способным воспринимать качества всех прочих народов, понимать их «особь» и в то же время оставаться самим собой: «…всечеловечность есть главнейшая личная черта и назначение русского» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 31).

Россия как прообраз подлинного воссоединения народов противостоит в понимании Достоевского «Европе» и «Соединенным Американским Штатам» как образцам внешнего единства, за которым скрыто стремление народов к взаимному подавлению, к возвышению за счет других: «…Россия… есть нечто совсем самостоятельное и особенное, на Европу совсем не похожее и само по себе серьезное» (XXIII, 43); единение под защитой России «будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и все тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства… Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение Креста Христова и окончательное слово Православия, во главе которого давно уже стоит Россия» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 50).

Историософскому взгляду Достоевского являются три основных современных способа и образа устроения человеческой жизни на земле: православно-русский, восточно-мусульманский и западноевропейский.

У каждого способа глубокие исторические корни.

Каждый способ порождает соответствующий сверхнарод как особого рода объединение отдельных народов, связанных общим духом и верой, но несколько по-разному выражающих это общее духовное достояние на своих отдельных языках.

У каждого сверхнарода в отдельные исторические эпохи преобладает один язык для выражения духовных ценностей и международного общения.

Перемены в этом языке существенно связаны с переменами общего духа данного сверхнарода.

Православный, а в современных условиях – русский по преимуществу, способ обустройства жизни восходит к первобытной, до-потопной библейской праведности и ее преображающему возрождению в христианстве.

Достоевскому близка романтическая мысль о том, что русский народ-«богоносец», как и славяне в целом, еще в своем язычестве сохранил некие черты первобытной праведности, которые, будучи преображенными христианским духом, удержались и после принятия Крещения.

Знаменательно, что буквально последней цельной мыслью Алеши Карамазова в последнем романе писателя стала именно мысль о таком преемстве между языческой (точнее – первобытной, сохранившейся в язычестве) и православной праведностью, причем преемстве в исключительно важном для жизни народа погребальном обряде, напутствующем из временной жизни в вечную (и мысль эта прозвучала после исповедания веры в воскресение мертвых для вечной жизни): «Ну, а теперь кончим речи и пойдем на его поминки. Не смущайтесь, что блины будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее» (XV, 197).

Православно-русский способ жизнеустройства писатель подробно описывает в «Дневнике» и сопутствующих художественных произведениях, рассматривая его в противоборстве с другими.

Этому образу жизни особенно свойственно признание вечного достоинства и неповторимой самобытности каждого малого народа, входящего в состав данного духовного сверхъединства.

Все народы рассматриваются как братья в общей семье.

Именно этот способ жизни Достоевский считает богоданным и подлинно человечным, а потому и достойным распространения на все человечество, на все мироздание.

Такую свою веру в расширяющееся влияние русского духа он с особенной силой подтвердил в речи о Пушкине, помещенной в «Дневнике» на самом исходе жизни.

Правда, это светлое убеждение отчасти противоречило трагической эсхатологии самого Православия, на что указал еще К. Леонтьев, назвавший Достоевского представителем «розового христианства».

Исламский сверхнарод (в таких его проявлениях, как российские татары-мусульмане и балканские турки) Достоевский рассматривает бегло и по сути не вычленяет его из состава западного сверхнарода, усматривая между ними общие родовые черты духа, способствующие и внешнему союзническому их противостоянию православной России и подопечным ей православным народам в ходе последних Крымской и Балканской войн.

Для этого сверхнарода, в современном проявлении преимущественно западного, а по происхождению скорее ближневосточного, свойственно всепоглощающее стремление к земному господству, духовному и овеществленному. Это стремление побуждает к смесительному слиянию отдельных соучаствующих народов в общем составе, причем сильнейший из народов в определенную эпоху стремится подавить, поглотить другие народы, навязав им свой собственный язык.

Поскольку вполне подавить другие народы чрезвычайно трудно, внутри западно-восточного сверхнарода постоянно сохраняется напряжение междоусобного противоборства, самоубийственная устремленность к насилию всех над всеми не только по отношению к чужим, но и к своим, которые оказываются по сути чужими на пути к господству.

Наибольшее напряжение наблюдается при этом между арабо-мусульманским и западноевропейским сообществами (причем западноевропейская составная исторически включила в себя новое иудейство христианского времени).

Корнями своими западно-восточный сверхнарод восходит к первым проявлениям магического богоотступничества, отказа от первобытной праведности, что, согласно библейскому преданию, увенчалось вавилонским столпотворением.

В последующем существовании магического сверхнарода наблюдаются постоянные попытки воссоединения своих сил, в частности путем воссоздания некогда единого, а затем «смешанного» Богом (Быт. 11: 9) языка человечества (воссоединение при этом чают достичь путем обратного, словно бы алхимического смешения разрозненных частей).

В условиях современной европейской жизни эту столпотворительную нововавилонскую устремленность Достоевский усматривает, прежде всего, в католичестве, а в протестантском раздоре – очередное неизбежное наказание за магическую гордыню (Дневник писателя. 1876. Март).

Другой полюс западного сознания – социалистическое учение – также скрывает в себе нововавилонскую магию, «ибо социализм есть не только рабочий вопрос или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (слова автора-повествователя в «Братьях Карамазовых». – XIV, 25).

Таким образом, Достоевский описывает по сути два современных сверхнарода: магический и православно-мистический. В жизни современной России он с горечью наблюдает признаки частичной пораженности магическим духом, наиболее полно выраженным на Западе Европы.

В результате этой зараженности русский народ переживает состояние, близкое к расколу и дальнейшему бесконечному раздроблению, чреватому отказом от богоизбранности, самоуничтожением в притязании на человекобожество.

Дробление, как и на Западе, сочетается с попытками обновляющего воссоединения разрозненных частей путем их произвольного смешения.

В «Подростке» (1875) Крафт, с немецкой дотошностью изучавший признаки самораспада России, представляет логическую цепочку изменений в народной душе: люди становятся «помешанными», утрачивают «нравственные идеи» и в своей душевной смешанности, замешательстве безлико усредняются до «золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового» (XIII, 54).

И после этого рассуждения он, казалось бы, неожиданно заключает: «Безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь» (XIII, 54).

Возникающий здесь образ отрыва от почвы, от корней народного духа и, как следствие, измельчания растительно-жизненных сил народа (могучий лес – степная трава) вновь является уже в «Дневнике писателя» (1876. Июнь), где причиной гибельных изменений, измены народа собственному духу указывается подпадение чарам мнимо гуманной западной цивилизации: «Кто-то сострил в нынешнем либеральном духе, что нет худа без добра и что если и сведут весь русский лес, то все же останется хоть та выгода, что окончательно уничтожится телесное наказание розгами» (XXIII, 41).

Достоевский наблюдает, как, покоряясь обаянию западной цивилизации, изменяя языку и вере, некоторые образованные «русские» люди «теряли последнее русское чутье свое, теряли русскую личность свою» и «становились разрушителями России, врагами России!» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 43).

С другой стороны, он наблюдает, как выходцы из других народов в России становятся русскими по духу, а значит и по существу.

Наблюдает он и сложные переходные случаи, как, например, в романе «Подросток», где немец Крафт, считавший себя уже русским, по словам и делам оказывается все-таки нерусским; или как в «Преступлении и наказании», где русский по происхождению Раскольников изменяет вере своего народа и служит именно расколу народного единства, но затем раскаивается.

Крафт в «Подростке», оставаясь в глубине души логически рассуждающим и магически настроенным немцем, закономерно заканчивает жизнь самоубийством – венцом магической гордыни.

Как большинство немцев, он уповает на воплощенную народную силу – его фамилия и означает в переводе с немецкого «сила» (позже, в «Дневнике» 1876 года, Достоевский несколько страниц и даже особую главку посвящает «воинственности немцев»).

Крафт разделяет народы по их могуществу на главные и второстепенные.

Он исписал «тетрадь ученых выводов о том, что русские – порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить» (XIII, 135).

Полагался он и на «филиологию» с ее данными (XIII, 45).

Здесь сказалось свойственное германскому (и шире – общемагическому) сознанию упование на родо-кровную основу народного единства и на божественное могущество человеческого духа.

Судьба Крафта – это предсказание исторической трагедии немецкого народа, в которой, впрочем, лишь частным образом отразилась очередная трагедия магического сверхнарода.

С Крафтом в романе спорят (или косвенно сопоставляются) представители других течений в русской прозападной интеллигенции: левые (социалисты, либералы), правые (консерваторы).

Однако, по Достоевскому, все их убеждения – от родо-кровной магии германского образца до космополитического либерализма – сходны в своем отрицании великого исторического предназначения русского народа и в своей пораженности общим западным духом, хотя и в разной степени поражены им.

Этот дух получил в XX веке наименование «фашизма», и Достоевский, подобно другому пророку русского слова Ф.И. Тютчеву (в его собственных размышлениях о Западе), предусмотрительно указал на эту родовую черту – не только в «Подростке», но и в «Дневнике» 1876 года (Март), где увлеченную Западом русскую интеллигенцию он описал посредством будущей «фашистской» символики, имеющей древнеримские корни: «Одним словом, хоть и старо сравнение, но наше русское интеллигентное общество всего более напоминает собою тот древний пучок прутьев, который только и крепок, пока прутья связаны вместе, но чуть лишь разогнута связь, то весь пучок разлетится на множество чрезвычайно слабых былинок, которые разнесет первый ветер. Так вот этот-то пук у нас теперь и рассыпался» (XXII, 83).

Здесь подразумевается римский символ государственной власти – пучок прутьев с секирой (лат. fascis – «связка, пучок»; откуда итальянское fascio – тот же «пучок» с секирой, ставший в XX веке знаком фашизма).

Единство подлинного русского народа, в отличие от мнимого и самораспадающегося единства обращенной к Западу интеллигенции, Достоевский не описывает в понятиях пучка и секиры.

А саму интеллигенцию в ее духовном отщепенстве и с ее стремлением насильственного воздействия на народ он именует неким обособившимся «народиком»: «Оказывается, что мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький, но имеющий, однако, уже свои привычки и свои предрассудки, которые и принимаются за своеобразность, и вот, оказывается, теперь даже и с желанием своей собственной веры» (Дневник писателя. 1876. Март. – XXII, 98).

Эта интеллигентская вера находит выражение в разнообразных ересях и сектах древнего и нового толка.

Особенно опасным новообразованием писатель считает спиритизм – прямое уже поклонение духам зла, и он неоднократно возвращается к описанию этого явления на страницах «Дневника».

Даже возрастающий атеизм Достоевский рассматривает в «Подростке» как новую веру западного происхождения, а самоорганизацию атеистов – как новую церковь, причем в «Дневнике» 1876 года (Март) замечает, что в своем романе предвидел возникновение действительной «церкви атеистов» в Англии (XXII, 98).

Внутри русской интеллигенции писатель различает две степени отпадения от своего народа.

Совсем отпавший «народик» – это «консерваторы» западного толка, те, кто защищает устои западного общественного устройства и, таким образом, сознательно и полностью порывает с русским духом и своей родиной.

Они закономерно заканчивают переходом в католичество – наиболее мощное в то время проявление западного духа.

«Итак, вот что значило перемолоться из русского в настоящего европейца, сделаться уже настоящим сыном цивилизации» (XXIII, 43); именно эти отщепенцы «теряли последнее русское чутье свое, теряли русскую личность свою, теряли язык свой, меняли родину, и если не переходили в иностранные подданства, то, по крайней мере, оставались в Европе целыми поколениями» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 43).

Другие русские западники – либералы и социалисты – увлекаются теми устремлениями западного духа, которые направлены на разрушение любого прежнего жизнеустройства, в том числе и породившего их западного (Дневник писателя. 1876. Июнь).

Достоевский замечает «парадокс»: те из подобных отступников, которые не становятся скорыми жертвами собственного самоубийственного убеждения, выживают и возвращаются к истокам, началам родной духовности, становясь сознательными врагами западного миропорядка и защитниками русского образа жизни (XXIII, 38–40).

В данной части своих рассуждений и художественных созерцаний Достоевский предсказал противоречивый ход русской истории после 1917 года.

Мысли о противоречиях современной русской жизни развиваются не только в дневниковом повествовании, но и в художественной ткани «Подростка», в частности посредством сложного образа Версилова – образцового отщепенца-скитальца, во многом разорвавшего в своей душе и в отношениях с близкими скрепы народного духа.

Он уже неправославен, а по слухам, живя на Западе, «в католичество перешел» (князь Сокольский. – XIII, 31).

Однако слухи противоречивы.

Сам Версилов уклончиво подтверждает свое былое искушение католицизмом: «о Боге их тосковал» (XIII, 378), – но и признает итоговую либеральность своей веры: – «я… философский деист, как вся наша тысяча» (XIII, 379).

Его эсхатологические предчувствия отчасти напоминают православные.

Впрочем, отмечая нарастание вавилонско-магических антихристианских проявлений в жизни человечества, он не видит охранительного значения православного царства.

Он обещает Макару Ивановичу венчаться, когда тот умрет, с Софьей и никак не решается это сделать.

Его внутренний надлом выражается в испещрении русской речи иностранными словами.

Эта противоречивость выражена в латинской по происхождению фамилии: от versatio (позднелат. versio) – «вращение, обращение, изменчивость, поворот, возвращение».

Он однажды сказал по-французски: «Мы всегда возвращаемся» (XIII, 104).

В его жизни это проявляется и как прохождение полного (но не единственного) круга логических доказательств («версия»), и как намечающийся возврат к собственным народным истокам (православно-русским).

Он так и остается в своем болезненном расщеплении, раздвоении, кружении духа, но эта болезнь отцов, поставившая народное самосознание на грань распада, как показывает Достоевский, все-таки преодолевается подрастающим поколением детей – «подростков».

Великорецкий крестный ход. Фото: Владимир Ештокин

В целом наблюдения писателя в дневнике и последних романах позволяют ему заключить, что давние надежды Запада на уничтожение начал русского самосознания, надежды на «политическое и социальное разложение русского общества как национальности» вновь и вновь опровергаются подъемом православной веры, когда народ обретает в бедах и напастях общее «православное дело» (Дневник писателя. 1876. Июль–август. – XXIII, 102).

В новое смутное время неистребимая народная нравственность помогает типичному русскому «подростку» выдерживать искушение самой что ни на есть западной идеей Ротшильдова богатства, и словно бы в награду он заранее получает от всезнающего автора фамилию князя, основавшего Москву – будущий Третий Рим (не кровная, а духовная причастность к роду избранных строителей державы здесь указывается).

Другой такой же подросток, Алеша Карамазов, глубоко проникается духом православного монашества и возвращается в мир «твердым на всю жизнь бойцом», чтобы защищать начала народной нравственности и веры.

 

http://www.pokaianie.ru/guestbook